На правах рукописи
ТАРАСЕНКО ВИТАЛИЙ НИКОЛАЕВИЧ
Нэповская повседневность в современной российской историографии
Специальность 07.00.09 – Историография, источниковедение и методы исторического исследования
Автореферат
диссертации на соискание ученой степени
кандидата исторических наук
Москва 2013
Работа выполнена на кафедре «История и политология» ФГБОУ ВПО «Российский государственный университет туризма и сервиса»
Научный руководитель: доктор исторических наук, профессор
Орлов Игорь Борисович
Официальные оппоненты: доктор исторических наук, профессор
Шубин Николай Алексеевич
ФГКОУ ВПО «Академия ФСБ России», профессор кафедры истории Отечества и органов безопасности
кандидат исторических наук, доцент
Карпухин Дмитрий Вячеславович
ГБОУ ВПО Московской области «Финансово-технологическая академия», доцент кафедры гуманитарных и социальных дисциплин
Ведущая организация: ФГБОУ ВПО «Российский университет дружбы народов»
Защита диссертации состоится « » февраля 2013 г. в ___ часов на заседании Диссертационного совета Д 212.150.01 при ФГБОУ ВПО «Российский государственный университет туризма и сервиса» по адресу: Московская обл., Пушкинский р-н, пос. Черкизово, ул. Главная 99, ауд. 1209. Зал заседаний Совета.
С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ФГБОУ ВПО «Российский государственный университет туризма и сервиса».
Автореферат разослан « _ » января 2013 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета
доктор исторических наук, профессор Киселева Д.А.
Общая характеристика работы
Актуальность исследования. Возрастание роли историографии на современном этапе определяется интенсификацией исследовательского процесса, растущим объемом и разнообразием историографических источников и обновлением теоретико-методологического инструментария.
Актуализация изучения историографического процесса связана, прежде всего, с выявлением того, какие проблемы и почему становились предметом исследования историков. Это, в свою очередь, поднимает более широкую проблему адекватности проблематики, концептуальных основ, методики и направлений изучения требованиям развития исторического знания. Задача историографии состоит в выделении из всей совокупности имеющихся философско-исторических теорий и подходов того, что «позволяет углубить изучение мирового и российского исторического процесса».[1] Все вышесказанное заставляет современных исследователей акцентировать внимание на изучении, по крайней мере, трех аспектов: теории историографии; истории исторической науки; источниковой базы и методики ее исследования.
Но на этом пути существуют свои трудности. Отечественная историческая наука накопила некую «критическую массу» исследований по различным аспектам истории двадцатых годов ХХ ст. Современное состояние историографического пространства требует детальной структуризации проблемных полей в целях выяснения реального исследовательского потенциала рассматриваемого направления.
По крайней мере, три обстоятельства определяют актуальность исследования проблемы нэповской повседневности в историографическом плане: растущий исследовательский интерес к истории советской повседневности вообще; желание вернуть ранней советской истории статус нормального исторического периода; необходимость выявления ведущих тенденций изучения нэповской проблематики. Сегодня нэповский социум превратился в своеобразный символ обновленной историографической традиции,[2] в том числе благодаря обращению к повседневному измерению нэпа.
Степень изученности темы. Историография повседневности нэпа является составной частью, по меньшей мере, двух историографических комплексов: историографии повседневности в широком плане и собственно историографии нэпа. Кроме того, учитывая характер диссертации, необходим учет еще одной группы работ, а именно, по теории и методологии историографических исследований. Именно на стыке этих направлений сформировалось в последние годы специфическое проблемное поле нэповской повседневности.
История повседневности своему рождению обязана, по меньшей мере, двум обстоятельствам: «антропологическому повороту» в исторических исследованиях и складыванию социальной истории. Если в Германии социальная история и история повседневности формировались как отдельные направления, то в России распространение истории повседневности в 1990-е гг. было связано именно с социальной историей. Если первоначально специфика повседневности связывалась с принципиальной невозможностью ее определения, то в 2000-е гг. неоднократно предпринимались попытки выделить ее базовые характеристики.[3]
Отдельному обсуждению в научной и публицистической литературе подверглась проблема советской повседневности. С 1990-х гг. в России в исследовательское поле «обиходной практики» постепенно вовлекались такие феномены, как очередь и коммуналка, нижнее белье и «пьяная культура», досуг и отдых советских людей. Стало активно изучаться повседневное существование разных групп советского социума, помещенных в разные социальные контексты. Исследователями была показана прочная связь истории «маленьких житейских мирков» не только с экономикой, но и политикой,[4] поставлен вопрос о границах приватности и степени открытости частной жизни советских граждан.[5]
Одновременно авторы обратили внимание на трудности, связанные с формализацией разнообразных проявлений советской повседневности,[6] и даже заговорили о профессиональном бессилии перед «хорошо знакомым, но все еще плохо категорируемым пространством нашей жизни».[7] Тем не менее, столь категоричные заявления не препятствовали попыткам преодолеть указанные трудности путем вычленения отдельных составляющих повседневного мира советского человека.
Очевидно, что существующие подходы к определению повседневности во многом определили тематику исследований нэповской повседневности. Определилась устойчивая историографическая линия, признающая, что осуществление новой экономической политики сопровождалось серьезными кризисами. Именно в рамках данного подхода открылась возможность изучения повседневных практик советских людей.
Вторым фактором, определяющим изучение повседневности 1920-х годов, стало развитие историографических принципов и подходов. Практически до конца 1980-х гг. историография вопроса больше напоминала пространный комментарий к свершениям партии и правительства, нежели анализ исследовательских достижений. Характерной чертой современного этапа стало появление трудов собственно историографического характера, в которых нашла отражение история изучения темы.[8]
В 2000-е гг. следует отметить все более расширяющееся внедрение в историографический анализ институциональных элементов. Так, в докторской диссертации А.В. Чернышовой становление историографии 1920-х гг. раскрывается, в числе прочего, через функционирование различных исследовательских институтов и научных обществ.[9] Кроме того, современная историография обнаружила тенденцию к соединению в рамках одного исследования собственно историографических и источниковедческих сюжетов.
Тем не менее, еще в начале 2000-х гг. было отмечено отсуствие новых специальных монографических работ по проблемам историографии нэпа. На протяжении 2000-х гг. историография пополнилась рядом статей и диссертационных исследований, освещающих те или иные направления изучения новой экономической политики (прежде всего, на региональном уровне), но монографий так и не появилось.
Правда, помимо собственно историографических исследований, в большинстве монографий и статей, и во всех диссертационных исследованиях содержатся соответствующие историографические обзоры. Кроме того, историография различных аспектов нэпа стала предметом рассмотрения ряда научных конференций второй половины 1990-х – начала 2000-х гг., посвященных истории 1920-х гг.[10]
В свою очередь, специфика изучения повседневности 1920-х годов определяется отношением исследователей к сущности новой экономической политики и, прежде всего, периодически вспыхивающими спорами между «пессимистами» («объективистами») и «оптимистами» («субъективистами») о перспективах развития нэпа. Если в публикациях второй половины 1980-х гг. причины свертывания нэпа сводились главным образом к субъективному фактору, то в литературе 1990-х гг. больше изучались экономические причины. Новый виток в дискуссии между «субъективистами» и «объективистами» на рубеже 1990-2000-х гг. завершился явным доминированием последних. Но при этом наметилась тенденция к соединению позиций научных оппонентов. Например, А.В. Баранов объясняет слом нэпа не злым умыслом сталинского руководства или экономической ограниченностью восстановительной нэповской модели, а усилиями противоположной коалиции социальных сил, «зараженных традициями клиентизма и заинтересованных в этом».[11]
В литературе нередко высказываются мнения, что по сравнению с концом 1980-х – началом 1990-х гг. можно говорить о падении интереса к истории 1920-х годов на современном этапе. Конечно, количество публикаций о нэпе (особенно с учетом публицистики) снизилось. Но вряд ли количественное измерение полностью отражает процесс смещения исследовательских интересов. Можно говорить о снижении во многом конъюнктурного интереса к нэпу вообще, но не интереса научного.
Из историографических работ и обзоров можно составить определенную картину развития отечественной историографии нэпа на протяжении 1990-2000-х гг. Точнее, выделить те направления изучения нэпа, которые считают значимыми его исследователи:
во-первых, при всем различии подходов к изучению новой экономической политики, подавляющее большинство исследователей главное отличие современного этапа историографии нэпа видят в отказе от его чрезмерно оптимистических оценок и переходе к более объективному анализу;
во-вторых, исследования нэповского общества этого периода стали ярким примером реализации «многомерной методологии» в отечественной исторической науке. Помимо попыток соединить формационный и цивилизационный подходы и синтеза макро- и микроисторического подходов, структурного и социокультурного подходов, в исследовательскую практику все больше входят приемы и методы исторической антропологии, биографический истории, наработки гендерного анализа и дискурсивный подход при работе с текстами;
в-третьих, современные авторы отмечают, что в исследуемый период произошел отказ от доминирующих оценок нэповского социума как пассивного объекта властных воздействий со стороны партии;
в-четвертых, многие исследователи обращают внимание на смену идеализации аграрных отношений, характерную для второй половины 1980-х годов, серьезным их анализом и критикой;
в-пятых, активно дискутируемый во второй половине 1980-х гг. вопрос об альтернативности нэпа уже в 1990-е гг. был переведен в плоскость выяснения сущности нэпа, а в 2000-е гг. очевиден спад интереса к проблеме нэповской альтернативы;
в-шестых, в историографических обзорах отмечается стимулированное ростом междисциплинарных работ стремление вписать новую экономическую политику в более широкие хронологические рамки. Впрочем, позднее пришло понимание, что конъюнктурная мода на «сквозные» исследования (чаще всего в рамках теории модернизации) таит в себе опасность потери периодом нэпа своей специфики по отношению к другим этапам советской истории. Более того, возникла весьма противоречивая ситуация. Вывод В.П. Дмитренко, что нэп был только одной из тенденций в политике и одним из элементов в экономике,[12] расцененный как попытка создания многомерной «модели» двадцатых годов, стимулировал представления о нэпе как о внесистемном конгломерате фрагментарных и поверхностных мероприятий, носивших, скорее, тактический характер;
в-седьмых, в новейшей историографии проявилась тенденция, заложенная еще в предшествующий период: «расширение источниковой базы, деидеологизация и преобладание конкретного исторического анализа над синтезом»;[13]
в-восьмых, в литературе период конца 1990-х – начала 2000-х гг. отмечен резкий рост региональной историографии нэпа.[14] Можно говорить о складывании ряда региональных школ «нэповедения», нашедших свое место в интеллектуальном пространстве современной России. С появлением новых региональных исследований стало возможным определение, как на самом деле постановления Центра реализовывались на местах. Но здесь важно не броситься в другую крайность: за спецификой нэповских преобразований на «провинциальном» уровне не потерять то общее, что определяет сущность и наиболее характерные черты этого периода;
в-девятых, в современной историографии нэпа актуализировался поиск (прежде всего, в рамках социальной истории) некоего связующего начала нэповского социума, лежащего на стыке политики, экономики, социальной сферы и массового сознания. Для исследователей все чаще интегрирующим параметром выступают общественные настроения и бытовые практики выживания, поведенческие императивы и процессы формирования идентичностей разного уровня;
в-десятых, в рамках расширяющегося интереса к истории повседневности одной из знаковых тем, по мнению современных авторов, стала гендерная и молодежная тематика.
Однако, реконструкция основных направлений исследования нэпа, исходя из содержания историографических обзоров, не всегда совпадает с реальным положением дел в этой области. С одной стороны, причина этого заключается в том, что обзоры научной литературы (прежде всего, в диссертациях) ограничены довольно узкой тематикой. С другой стороны, очевидно (особенно в 2000-е гг.) падение интереса к собственно историографическим работам по рассматриваемой проблематике.
Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что в историографическом плане рассматриваемая тема изучена фрагментарно. Что, в свою очередь, делает разработки в этом направлении актуальными и значимыми с научной точки зрения.
Объектом диссертационного исследования выступает комплекс работ, посвященных новой экономической политике, а предметом – отражение в этих работах повседневных практик различных слоев населения.
Хронологические рамки исследования определяются не только понятием «современная историография нэпа» (в выделении которой существует довольно широкий разброс – от середины 1980-х до конца 1990-х гг.), но и соотнесением этого понятия с рассматриваемой в диссертации проблематикой. В силу этого современный историографический период отсчитывается с середины 1990-х гг., когда повседневность становится в России «полноценной научной дефиницией».[15] Именно со второй половины десятилетия основными сюжетами стали: бытовая и производственная повседневность советских людей в годы нэпа; проблемы мотивации труда; социокультурные изменения в жизни людей и пр. Кроме того, именно середина десятилетия стала временем подведения первых итогов в изучении новой экономической политики.
В рамках данной диссертации современную историографию нэпа можно условно разделить на два подпериода, границей которых стало начало 2000-х гг. Прежде всего, следует отметить появление в это время первых обобщающих работ по нэпу в целом[16] и его повседневному измерению,[17] а также проведение в 2001 г. под эгидой Совета РАН «Человек в повседневности: прошлое и настоящее» конференции, придавшей новый импульс изучению нэповской повседневности. В 2000-е гг. началось подведение итогов изучения социальной политики[18] и голодомора,[19] напрямую выводящее на повседневную жизнь россиян.
Целью диссертационного исследования является выявление научного и образовательного потенциала истории повседневности применительно к истории новой экономической политики. Центральную историографическую установку можно сформулировать следующим образом: что нового внесли работы в понимание сущности нэпа как политики и специфического периода советской истории?
Для достижения указанной цели решаются следующие задачи:
1) систематизация современных работ по рассматриваемой проблематике с целью выявления удельного веса тех или иных историографических комплексов;
2) выявление сущности и последствий историографического поворота рубежа XX-XXI вв. для нэповской проблематики;
3) историографический анализ главных аспектов проблематики нэповской повседневности;
4) показ вклада российской историографии повседневности нэпа в изучение советского социума;
5) выявление и характеристика малоизученных и неизученных аспектов исследуемой темы в историографических трудах.
Теоретико-методологическая основа исследования. В работе использованы общепризнанные принципы историографического исследования: научности, историзма, объективности и системности.
На первый взгляд, историографический анализ несложен. Во-первых, выделить круг работ, хронологически попадающих в рассматриваемую проблематику (в нашем случае двадцатые годы). Во-вторых, сгруппировать работы по временным периодам и проблематике. И, наконец, дать характеристику отдельным этапам и наиболее ярким исследованиям. Но при этом возникает вопрос о критериях отбора работ в данный историографический ряд. Одним из подходов выступает принцип значимости работ. Но при слабой распространенности практики индексов цитирования субъективизм в оценках неизбежен. В диссертационном исследовании за основу историографического анализа возьмем предложенную Т.П. Хлыниной иерархию исследований: наиболее разработанные направления и сюжеты, дискуссионные и слабо аргументированные работы.[20]
Говоря об историографических методах, следует уточнить, что речь, скорее, идет о специфике исторических методов, применяемых в историографическом исследовании. В этой связи используемые методы можно разделить на две основные группы: общенаучные (историко-генетический, логический, классификационный, проблемно-хронологический, системный и компаративистский) и специально-исторические (методы структурного анализа, экстраполяции и феноменологический).
Источниковая база исследования формируется из различных комплексов историографических фактов, к которым традиционно относят монографии, брошюры и статьи, диссертации, сборники документов и материалов, разнообразные материалы дискуссий, конференций, симпозиумов и т.п. При этом каждая группа имеет свою специфику. Если научная статья дает возможность в сжатом виде представить аргументацию собственной позиции, то материалы научных конференций фиксируют обсуждение приоритетных направлений исследований и дискуссионные вопросы темы. Наиболее структурированный и проблемный характер носят диссертационные исследования. Хотя в историографических разделах диссертаций, к сожалению, нередко преобладает описательный подход, историографические новации проявляются, прежде всего, в диссертационных исследованиях. Диссертации позволяют судить не только о степени изученности той или иной проблематики, но и о возникновении новых направлений в ее исследовании.
В современной историографии повседневности нэпа, чаще всего, выделяются два комплекса литературы: общие работы, посвященные общим проблемам социальной истории и истории повседневности, и специальные работы по истории советской повседневности 1920-х гг. Для региональных исследований характерно еще обращение к трудам по истории региона. Однако для историографических исследований целесообразно ввести еще одну группу работ – исследований по историографии тех или иных проблем новой экономической политики.
Специфика историографического пространства (в том числе, структуры) диссертации определяется рядом факторов и, прежде всего, разным пониманием сущности повседневности (в том числе, советской). Во-первых, под повседневностью понимается сфера частной или бытовой жизни. Во-вторых, она оценивается как сфера трудовой жизни, включая модели поведения и отношения, возникающие на рабочем месте. И, наконец, третий подход ставит в центр исследований «повседневное» активное или пассивное сопротивление коммунистическому режиму.[21] Исходя из этого, литература группируется по проблемному принципу:
К первой группе относятся, работы, посвященные быту, досугу и семейным отношениям периода нэпа, практикам выживания в форс-мажорных условиях голодных и неурожайных лет.
Вторую группу историографических источников составляют исследования истории различных социальных и профессиональных групп социума с точки зрения трудовых отношений, профессиональной этики и пр.;
Наконец, в третью группу вошли труды, отражающие восприятие новой экономической политики разными слоями населения, реакцию на политику коммунистической власти и, прежде всего, различные формы пассивного и активного сопротивления режиму.
Научная новизна работы. Научная новизна исследования определяется, прежде всего, тем, что данная работа является первым в историографии специальным историческим исследованием историографии повседневности нэпа вообще и современного ее этапа, в частности.
Впервые были раскрыты основные направления изучения повседневного измерения новой экономической политики и обоснована интегративная роль истории повседневности в предметном поле нэповедения.
Указанные положения соответствуют следующим пунктам Паспорта специальностей ВАК РФ: п. 2 Отечественная и зарубежная историография; приемы и методы ее научного познания; историографические школы; институциональные аспекты исторической науки и п. 3 Теоретические и методологические проблемы исторического познания. Механизмы взаимосвязи исторической науки и общества, исторической науки и смежных отраслей гуманитарного научного знания.
Основные положения, выносимые на защиту:
1) историография нэповской повседневности на современном этапе сложилась на основе взаимодействия трех исследовательских направлений: изучения повседневности, новой экономической политики и теории и методологии историографии;
2) за период второй половины 1990-х – 2000-е гг. исследование повседневности 1920-х годов сложилось в полноценное научное направление;
3) изучение повседневности периода нэпа стало важным интегративным фактором обновления нэповской проблематики;
4) современные исследования нэпа органично вписываются в ключевые проблемные области постсоветской историографии и вносят весомый вклад в понимание генезиса советской повседневности и формирования «homo soveticus».
Основные результаты диссертационного исследования:
1) показано, что современные исследования двадцатых годов прошлого столетия вышли за пределы очерченных в историографических работах и обзорах направлений;
2) выявлена сущность исследовательского поворота в изучении периода новой экономической политики;
3) определены и раскрыты основные направления изучения повседневности 1920-х гг.: бытовых и досуговых практик, производственной и учебной повседневности, механизмов адаптации и сопротивления властной политики на повседневном уровне;
4) сделан вывод о формировании в настоящее время единого историографического пространства новой экономической политики на основе сближения исследовательских технологий (прежде всего, методологического инструментария социальной истории, истории повседневности и микроистории) и широкого интереса к антропологическому измерению нэпа.
Теоретическая и практическая значимость исследования. Настоящая работа представляет собой исследование истории становления и развития одного из ведущих направлений российской историографии новой экономической политики 1990-2000-х гг. Теоретическая значимость исследования заключается в предложенной схеме формирования специфического проблемного поля нэповской повседневности: историографии повседневности, собственно историографии нэпа и комплекса работ по теории историографических исследований.
Автор предлагает наиболее перспективные методы, средства, приемы и направления дальнейшего развития историографии нэпа.
Материалы диссертации могут быть применены в процессе преподавания общих и специальных исторических курсов. Содержащийся в работе фактологический материал может также быть использован при написании учебников и учебных пособий.
Апробация результатов исследования. Основные выводы диссертационного исследования были доложены автором в выступлениях на конференциях и научных семинарах, а также в 4-х публикациях общим объемом 1,95 п.л. Работа подготовлена, обсуждена и рекомендована к защите на кафедре «История и политология» Российского государственного университета туризма и сервиса (протокол № 5 от 20 ноября 2012 г.)
Структура диссертации. По своей структуре диссертационное исследование, построенное по проблемному принципу, состоит из введения, трех глав, заключения и библиографического списка.
Основное содержание диссертации
Во введении соискатель обосновывает актуальность избранной темы, дает характеристику состояния научной разработанности проблемы, формулирует цели и задачи, определяет предмет и объект исследования, его хронологические рамки, характеризует методологическую основу диссертации, показывает ее научную новизну, теоретическую и практическую значимость.
В первой главе работы «Быт и частная жизнь периода нэпа: историография вопроса» автором отмечается, что на формирование данного блока исследований нэповской повседневности повлиял ряд обстоятельств теоретического и методологического плана: признание символизма окружающих человека вещей; рассмотрение процесса формирования нового человека через борьбу «старого» и «нового», идеологии и прагматики; оценка «оповседневнивания» как освоения традиций и закрепления норм; изменение соотношения понятий «быт» и «повседневность». Соискатель также делает заключение, что сегодня быт чаще всего рассматривается как составная часть повседневности.
Первый параграф «Отражение быта и уровня жизни населения в работах 1990-2000-х гг.» демонстрирует, что одним из подходов к исследованию быта стало изучение «ландшафта» повседневности, в том числе на основе междисциплинарных городоведческих моделей.
Автор подчеркивает, что, прежде всего, исследования 1990-2000-х гг. направлены на реконструкцию крестьянского быта, который претерпевал в 1920-е годы определенные изменения. Особый интерес ученых вызвали зажиточные слои деревни, которые в большей степени подверглись властному давлению и социокультурной трансформации, напрямую зависевшей от экономической состоятельности крестьянина или казака.
Что касается быта горожан, то в фокусе исследований последних лет, по мнению соискателя, оказалась идея коммунального общежития, которая на практике реализовалась в двух формах – дома-коммуны и коммунальной квартиры. Вывод современной литературы о целенаправленном и планомерном разрушении бытового пространства старой городской культуры позволил автору вписать в эту проблематику развитие сети общественного питания, трансформацию банной культуры, моды и т.п.
В литературе проблема быта чаще всего связывается с уровнем жизни различных слоев города и деревни. С конца ХХ ст., по заключению соискателя, одним из приоритетных историографических направлений становится изучение интеграции непролетарских слоев в послереволюционное общество. И, наконец, отдельный блок составили работы, реконструирующие уровень жизни и быт голодающего населения. В работах последних лет нашел свое отражение и вопрос о бытовых практиках уволенных в запас красноармейцев, особенно после масштабной демобилизации красноармейцев и командиров РККА в 1923-1924 гг.
Все вышесказанное позволило сделать вывод, что исследования уровня жизни и бытовых условий различных групп населения с середины 1990-х гг. получили новый импульс. Проблемное поле охватило широкий спектр проблем – от этнографического описания быта до повседневных практик выживания. При этом, однако, в меньшей степени оказались разработанными вопросы быта и частной жизни служащих. Кроме того, доминируют региональные работы, освещающие специфику быта различных слоев населения на местах. Но за этнографическими деталями, по убеждению диссертанта, нередко теряются сущность советского быта и механизмы бытовой адаптации в условиях коммунистического режима.
Во втором параграфе «Современная историография досуга советских людей в 1920-е годы» соискателем отмечается, что проблематике досуга в 1990-е гг. не очень повезло в исследовательском плане. Показательно, что на последней конференции в ИРИ РАН, посвященной нэпу (сентябрь 2002 г.), только в одном докладе была поднята проблема досуга в 1920-е годы, да и то через призму его маргинализации. Однако в целом литература 1990-2000-х гг. демонстрирует определенную проблематику исследований, связанных с различными сторонами досуга (включая полукриминальные и откровенно криминальные сюжеты) советских людей двадцатых годов.
В целом еще в 1990-х гг. сформировались три ведущих историографических сегмента, в основу которых было положено деление форм досуга различных слоев нэповского социума на девиантные, традиционные и новые. Большинство современных авторов обращают внимание на то, что вернулся тип досуга для удовольствия. Отсюда, полагает автор, повышенный интерес к жизни маргинальных слоев населения и различным формам проявления девиантности в повседневности нэповского социума.
После увлечения в 1990-е годы девиантной и маргинальной тематикой, для первого десятилетия XXI в. характерен некий баланс между исследованием жизнедеятельности основной массы населения и его маргинальных слоев. Впрочем, несмотря на критику концепции «девиантного поведения» Н.Б. Лебиной,[22] число сторонников дихотомии «норма-аномалия» в 2000-х гг. даже выросло.
В свою очередь, разные формы традиционного городского досуга нашли свое отражение в работах, посвященных исследованию быта и образных презентаций «новой буржуазии» двадцатых годов.[23] Прежде всего, нэп вернул в сферу досуга азартные игры, ресторанный отдых и т.п. Кроме того, в современной литературе обращено внимание на сохранение в крестьянской среде традиционных игр как способа адаптации ребенка в социум и развития необходимых крестьянину в повседневной жизни качеств: ловкости, силы и реакции.
По мнению диссертанта, из современных исследований видно, что в нэповском социуме 1920-х годов одновременно сосуществовали две тенденции в сфере отдыха и досуга: официальная и теневая. Общество, вышедшее из двух кровопролитных войн, испытывало острую необходимость в отдыхе. Однако изменившиеся условия жизни привели к существенной трансформации представлений об отдыхе и досуге. Одной из главных тенденций в изменении этих представлений стало насаждение коллективных форм отдыха и досуга в силу того, что массовость мероприятий способствовала нужной ритуализации общественного сознания.[24] Отдельным предметом исследования досуговых практик периода нэпа стало, по заключению соискателя, изучение развития физкультуры и массового спорта и туризма в разных регионах СССР.
Современные исследователи подчеркивают наличие активной работы по приобщению широких слоев населения к массовой культуре урбанистического типа, что влияло на структуру советской повседневности 1920-х годов. Но эти изменения (особенно в провинции) не могли охватить все городское сообщество, что, в свою очередь, обусловило значительный разрыв между формирующейся «пролетарской» культурой и доминировавшей традиционалистской культурой. Именно традиционализм во многом определял досуг рабочих, существенно зависящий от патерналистских позиций заводского руководства. Но этот патернализм опирался на новую материальную базу коллективного досуга: самодеятельные театры, музыкальные и хоровые кружки, библиотеки и читальни.[25]
Таким образом, несмотря на немногочисленность работ по досуговой проблематике и явный перекос в сторону изучения девиантных форм отдыха, современная историография нащупала основные исследовательские узлы и продемонстрировала интерес к различным социальным слоям нэповского социума. В современной литературе сделан вывод, что большевистский режим сознательно и планомерно сокращал личное свободное время трудящихся, превращая его в форму коллективного времяпровождения с обязательным идеологическим наполнением. Этот вывод, по мнению автора, создает предпосылки для формирования общих подходов к изучению досуговых практик периода нэпа. Однако в работах, к сожалению, доминирует «сюжетный» подход, препятствующий складыванию изучения досуга советских людей в единое исследовательское направление в рамках социальной истории или истории повседневности.
Параграф третий «Трансформация института семьи и семейных ценностей в 1920-е гг. (историографический анализ)» содержит авторский вывод, что массовая пропаганда послереволюционного десятилетия строилась на противопоставлении семьи и общества, домашнего и общественного хозяйства и воспитания. Пропаганда принципов новой морали в СМИ, коммунистическая идеология и ряд законодательных актов стали причиной изменения брачной идеологии, определенной девальвации семейных ценностей и формирования новых стереотипов поведения в области брачно-семейных отношений. В частности, современные исследователи обратили внимание на проблему аграрного перенаселения, вызвавшую значительное количество конфликтов в больших семьях.
Можно сделать вывод, что, в общем и целом нэповский социум в современной историографии рассматривается как важный этап в развитии российского общества, в большей степени связанный с традиционными формами общественной жизни, чем с обществом «нового типа», усиленно насаждавшимся советской властью. При этом современные авторы не делают особых различий между различными формами быта и досуга, что, впрочем, отражает реалии нэпа с его столкновением «старого» и «нового».
Во второй главе диссертации «Трудовая и учебная повседневность двадцатых годов в современной российской историографии» диссертантом показано существенное расширение интереса к производственной повседневности и формирующим ее факторам с конца 1990-х – начала 2000-х гг. В частности, исследователи заговорили о возрождении таких историографических областей, как рабочая история, история предприятий и трудовых коллективов.[26]
Нашел применение в изучении производственной повседневности гендерный подход. Также обращено внимание на теневые стороны трудовой повседневности, в частности, на хулиганство, охватившее городские фабрики и заводы.[27] В проблемное поле вошли и другие сюжеты. Например, формы и методы привлечения заключенных к труду на производстве и в социальной сфере, а также условия труда.[28]
В первом параграфе «Разработка проблематики трудовой повседневности» автором отмечается, что государственному предпринимательству двадцатых годов посвящен целый ряд диссертационных исследований.[29] Говоря о трудовой повседневности 1920-х годов, современные исследователи обращают внимание то, что в годы нэпа правовой нигилизм не был изжит, что нашло отражение, в недооценке роли законодательного регулирования трудовых отношений, прежде всего, в сфере государственной промышленности.
Тем не менее, судя по ряду последних работ, большевистское руководство активно использовало различные стимулы для повышения производительности труда в сфере «командных высот». К примеру, С.В. Журавлев М.Ю. Мухин, освещая «процесс производственной повседневности трудового коллектива», в центр исследования ставят вопросы мотивации труда, рассматриваемые «через призму повседневной жизни коллектива столичного Электрозавода».[30] В свою очередь, А.М. Маркевич и А.К. Соколов исследовали вопросы стимулирования трудовой деятельности на московском заводе «Серп и молот», один из разделов работы посвятив истории завода в период нэпа.[31]
Соискатель доказывает, что государственный сектор промышленности, несомненно, уступает в исследовательском интересе изучению сферы частного предпринимательства. В литературе отмечается, что уже с 1990-х гг. основными направлениями исследования частного сектора в условиях нэпа стали: выяснение места и роли частника в различных сферах хозяйственной деятельности; определение социального и профессионального состава данной категории населения; анализ возможностей дальнейшего функционирования частных предпринимателей в рамках ужесточающейся государственной политики.
Если начало 2000-х гг. в целом отмечено некоторым спадом интереса к нэповской тематике, то исследование частного предпринимательства активизировалось, особенно на региональном уровне.[32] В 2000-е гг. появились и «сквозные», компаративистские работы, а также исследования отдельных предпринимательских групп. Одновременно в прошлое уходит негативный образ нэпманов. По мере расширения источниковой базы современные авторы все больше делают упор на неискоренимости предпринимательского духа в человеческой природе, выражающейся в том, что свободная деловая инициатива неизбежно прорывается на поверхность при любом ослаблении государственного контроля над экономикой. Однако, полагает соискатель, нельзя не согласиться с Е.В. Демчик, что к середине 2000-х гг. наблюдался дефицит исследований неформальных характеристик коммерсантов 1920-х гг., то есть мотивов и особенностей их поведения, образа жизни и менталитета.[33] Еще в меньшей степени, по заключению диссертанта, повезло собственно историографии частного предпринимательства периода нэпа.
Автор работы показывает, что с конца 1990-х – начала 2000-х гг. усилился интерес к трудовой (служебной) деятельности различных групп советских служащих, в том числе милиционеров, работников сферы коммунального и гостиничного хозяйства, кооператоров. Особое место в современной историографии (особенно, региональной) занимает трудовая деятельность российского крестьянства. Обратной стороной производственной повседневности выступает для исследователей феномен безработицы.
В последние годы расширился интерес к производственной повседневности предпринимательских слоев города и деревни. Тогда как, несмотря на появление ряда исследований работы милиции и налоговых органов, слабо разработана проблематика служебной деятельности государственных служащих разных ведомств и уровней.
Второй параграф «Отражение повседневности образовательной сферы в работах рубежа ХХ-ХХI вв.» отражает поворот отечественной историографии в сторону «образовательного» измерения истории. Во второй половине 1990-х гг. был сделан ряд основательных исследований истории советского студенчества 1917-1927 гг. В частности, работы Е.С. Постникова и других авторов определили направление научных исследований высшей школы в рамках интеллигентоведения. В большинстве исследований учащиеся вузов рассматриваются как один из составляющих элементов процесса перестройки «старой высшей школы». При этом исследованы далеко не все категории учащихся. В частности, до 2000-х гг. студенчество педагогических вузов, как социальная и профессиональная группа, практически не находило отражения в работах исследователей. Объектами исследования в 2000-е гг. стали учительский корпус, религиозное образование в 1920-е гг. и пр.
Как видим, современные исследователи затронули весьма широкий круг проблем народного образования периода нэпа. Однако история образования в большей степени рассматривалась сквозь призму проблемы его становления и «пролетаризации». Гораздо слабее, считает соискатель, изучены повседневные практики различных групп учащихся и студентов, критерии их социальной и корпоративной идентификации.
В третьей главе «Повседневная политика: взаимодействие власти и народа в современной историографии» основное внимание автора обращено на процесс социального изменения, включающий реорганизацию человеческой деятельности и изменения в ценностных установках.
Судя по направленности и содержанию новейших работ по истории 1920-х годов, исследователей, прежде всего, интересуют особенности взаимоотношения власти и народа на всех «этажах» нэповского «здания». В итоге сложилось, по крайней мере, два устойчивых проблемных поля, связанных, во-первых, с исследованием восприятия и механизмов адаптации населения к установлениям власти и, во-вторых, с изучением форм сопротивления властной политике.
Первый параграф «Проблема адаптации населения к политике нэпа (историографический ракурс)» показывает, что в современной историографии нэпа оценки повседневной жизни 1920-х гг. разными слоями населения, как правило, рассматриваются через призму понятия «менталитет» как некой интегральной характеристики человеческого поведения.
В литературе последнего десятилетия, по заключению диссертанта, заложены общие принципы подхода к массовому сознанию переходного общества, включая: сочетание нежелания жить по-старому с растущим разочарованием в самих переменах; тесную связь общественных настроений периода нэпа с психологией гражданской войны; оживление элементов рыночного и укрепление элементов гражданского сознания; утверждение, несмотря на наличие протестных настроений, представлений о советском режиме как легитимной власти.[34]
Очевидно, что массовое сознание переходного общества, каковым оно являлось в период нэпа, само по себе – уникальный объект изучения, так как является отражением весьма противоречивой социальной практики. В свою очередь, анализ отношения населения к нэпу и нэпманам позволяет более полно рассмотреть элемент социальной дифференциации в проведении экономических и политических преобразований, определить степень социальной напряженности в обществе 1920-х годов. В силу этого в 2000-е гг. сохраняется интерес не только к исследованию нэпманской среды, но и к образным презентациям «новой буржуазии».[35]
Отдельным сюжетом стало отношение к нэпу членов правящей партии, особенно рядовых коммунистов. Большинство исследователей уверены, что последние не воодушевились переходом к нэпу, в своей массе считая это предательством коммунистических идеалов. Хотя картина, по мнению соискател,я была несколько сложнее. Часть партийцев не заметила ничего нового в политике правящей партии, другие действительно усматривали в новом курсе отход партии от классовой политики. Были и разочаровавшиеся, выступавшие за выход из партии.
Тема массовых настроений и представлений различных слоев получила свое развитие в целом ряде региональных работ.[36] Анализ этих и других работ позволил автору сделать вывод, что ученым удалось выявить, насколько неоднозначно нэповские изменения воспринимались и оценивались представителями разных социальных групп. В частности, не оставлены без внимания нравственно-психологические причины недовольства крестьян новой властью. Сбой природного ритма жизни мешал крестьянину своевременно осуществлять те или иные земледельческие работы, а нарушение религиозного «расписания» воспринималось как святотатство и вызывало подсознательную агрессию.[37]
Еще один «бичом» нэповского общества стала коррупция. Именно в 2000-е гг. обозначился перелом в изучении указанной проблематики, что было связано с вовлечением в широкий научный оборот архивных материалов и, прежде всего, документов комиссии СТО по борьбе с взяточничеством.[38]
Автор делает вывод, что ограниченный характер нэповских реформ, переставших служить образцом сбалансированной политики, перевел исследовательский интерес из сферы собственно реформаторства в плоскость отношения к этим реформам различных слоев и локальных сообществ социума двадцатых годов. В силу этого, в качестве самостоятельного исследовательского направления выделилось изучение повседневных, бытовых практик населения, нацеленных, прежде всего, на элементарное выживание в кризисных ситуациях (особенно в голодные годы) и адаптацию к зачастую непредсказуемым поворотам «властной машины».
Во втором параграфе «Современные исследования вопросов противодействия власти в период нэпа» подчеркивается, что повседневная жизнь граждан способна не только уживаться с вторжениями в нее властных нововведений, но и сопротивляться им. Диссертант отмечает, что сопротивление населения тем или иным мероприятиям коммунистической власти стало наиболее активным направлением исследования.[39] Ряд современных авторов даже рост преступности в 1920-е гг. связывают с недовольством населения политикой власти, особенно на местах.
Сегодня многие авторы подчеркивают, что введение нэпа не снизило накал недовольство крестьянских масс политикой коммунистов. Общий вывод подавляющего большинства работ таков: в результате подавления крестьянских восстаний была уничтожена наиболее политически и экономически активная часть российского крестьянства. У оставшихся сформировалось чувство «великого страха» и бесперспективности вооруженной борьбы против коммунистического режима.[40]
Однако, считает автор диссертации, это только одна сторона медали. В частности, разделение в массовом сознании местной и центральной власти нередко доходило до полного противопоставления. Кроме того, в работах последних лет получил развитие тезис о наличии в нэпе демократического потенциала и тенденции к самоорганизации. Другое дело, что в современной историографии не вызывает сомнений, что переход к нэпу создал возможности для формирования в России гражданского общества, но сохранение диктата в политической жизни привело к подавлению его ростков. К числу этих элементов относятся: частная собственность и предпринимательство; динамичная дифференциация классовой структуры; автономные общественные объединения и неоднородное общественное сознание. Как следствие, в обществе, в известной степени, восстанавливалось положительное отношение к частной собственности и собственнику.[41]
Соискатель резюмирует, что в современной историографии нэпа сложилось два направления исследований. Если первое из них связано с исследованием активных форм сопротивления режиму, то второе обращает внимание на формирование элементов гражданского общества как очагов пассивного противодействия властной политике. Сегодня у большинства исследователей не вызывает сомнений, что в нэповском обществе (по разным причинам и разных социальных групп) были весомыми настроения неприятия реальной нэповской политики.
Впрочем, полагает диссертант, несмотря на серьезный задел в области изучения общественных настроений и массового поведения, предстоит серьезная работа по реконструкции потенциала сельской общины, общественных организаций и других элементов гражданского общества.
В заключении диссертации автором подведены основные итоги исследования, обобщен и актуализирован современный опыт изучения нэпа.
Одним из основных выводов работы является заключение, что расширению базы и диапазона исторических исследований нэповской повседневности сопутствовало постепенное освобождение исторической проблематики от устойчивых стереотипов, активное взаимодействие истории с другими гуманитарными и социальными науками и смена методологических ориентиров. Сегодня исследования нэпа органично вписываются в очерченные современными исследователями ключевые проблемные области постсоветской историографии.
Не вызывает сомнений, что исследовательский интерес к нэпу давно перерос рамки отраженной в историографических работах тематики. Среди всего многообразия нэповской проблематики, соискатель выделяет ключевые проблемные поля. В частности, подход к революции как срыву модернизации и ретрадиционализации общества актуализировал обращение исследователей к реформам, направленным на модернизацию традиционного общества, включая опыт новой экономической политики. Отказ от прямолинейности классовой теории позволил реконструировать реальную социальную структуру нэповского социума и наиболее устойчивые стереотипы сознания. А расширение интереса к социокультурной истории двадцатых годов вовлекло в исследовательскую сферу культурные стереотипы и мифы, образ жизни и социальный статус основных социальных слоев, их отражение в пропаганде, литературе и искусстве. В научную повестку включены эволюция приоритетов социальной политики и форм политического участия, государственной идеологии и правовой сферы, цензуры и пр. Расширяется анализ жизнедеятельности маргинальных социальных групп (например, лишенцев и безработных, представителей криминального сообщества и заключенных, беспризорников и утративших влияние люмпенизированных партийных функционеров), являющихся порождением социальных деформаций и источником социальной нестабильности.
Соискатель не только констатирует факт определенного историографического поворота последнего десятилетия в исследовании нэповской проблематики. Он говорит о «компенсаторном» характере развития современной нэповской историографии, когда на смену изучения экономических (прежде всего, реформаторского потенциала нэпа) и политических (включая внутрипартийные разногласия) аспектов жизнедеятельности социума двадцатых годов, пришли исследования в области повседневной истории (в том числе, социальных противоречий) и массового сознания различных групп населения. Исследование образа жизни, потребностей и повседневной жизни «человека массы» стало магистральным направлением исторических исследований последних лет.
Все вышесказанное позволило диссертанту сделать ряд выводов относительно сущности исследовательского поворота в изучении новой экономической политики:
во-первых, утвердился взгляд на нэповский социум как на организм, в котором все элементы взаимодействуют в сложной системе прямых и обратных связей;
во-вторых, во многом под влиянием усиления междисциплинарных связей социогуманитарных наук расширилась методологическая база исследований, включая методы микроанализа, антропологической и биографической реконструкции;
в-третьих, на фоне снижения интереса к нэповским реформам расширилась тематика отношения к этим реформам различных слоев и локальных (в том числе региональных) сообществ;
в-четвертых, выделилось в качестве самостоятельного направления исследование бытовых практик нэповского социума, нацеленных на выживание в кризисных ситуациях и адаптацию к зачастую непредсказуемым поворотам властной политики.
Автор подчеркивает, что проблема нэповской повседневности органично вписалась в новые рамки исследований социальной истории 1920-х гг. в постсоветской историографии, став, по сути, их своеобразной кульминацией. Развитие этого направления в исследованиях стало примером преодоления методологического кризиса, утверждения новых методологических ориентиров, плюрализма в исследованиях и развития междисплицинарных связей.
Анализ процесса сближения исследовательских технологий отечественных исследователей на современном этапе развития историографии позволил соискателю сделать вывод о формировании в настоящее время единого историографического поля, главными параметрами которого в направлении рассматриваемой проблемы можно считать совпадение в общих оценках советской повседневности 1920-х гг.
В то же время историография вопроса показывает, что историческая наука только приступила к объективному и взвешенному исследованию социальных и ментальных проблем становления и развития новой экономической политики в советской России. Новейшая историография нэпа только начинает складываться, многие проблемы остаются нерешенными, ощущается недостаток конкретно-исторических исследований, показывающих конкретные проявления повседневности нэпа в различных условиях и областях жизнедеятельности.
Многие существенные аспекты истории нэповского общества, по мнению автора работы, оказались мало разработанными, искаженными или выпали из поля зрения ученых. В частности, не до конца прояснено влияние частного предпринимательства на формирование психологической атмосферы в нэповском обществе. Местная историография повседневности нэповской деревни и города на уровне отдельных регионов России только начинает складываться. И, наоборот, в крупных обобщающих трудах по проблемам истории нэпа историография повседневных практик нэповского социума представлена лишь в постановочном, общем плане. Очевидно, что характеристике нэповской повседневности должна предшествовать исследовательская работа по реконструкции факторов, формирующих, как саму повседневность, так и ее социокультурный контекст.
Все вышесказанное ставит непростые вопросы. К примеру, был ли нэп только «моделью» восстановительного периода, которая при переходе к индустриализации все чаще стала давать сбои? Думается, что одним из наиболее оптимальных путей решения этих и других вопросов может стать рассмотрение нэпа как «кризисной модели». Именно через кризисы наиболее ярко и выпукло проявились все противоречия нэпа, в том числе (а, может, прежде всего) в сфере повседневной жизни.
Открытым остается вопрос об изучении динамики «структуры повседневности», как всего общества, так и отдельных его категорий. Не до конца прояснено в современной историографии содержание «матрицы повседневности» и формирующих ее социальных, материальных и иных факторах.
Основные положения диссертационной работы нашли отражение
в следующих публикациях автора:
Работы, опубликованные автором в ведущих рецензируемых научных журналах, рекомендованных ВАК Министерства образования и науки Российской Федерации:
1) Тарасенко В.Н. Досуг периода нэпа в постсоветской историографии (предварительные итоги исследования) // Современные проблемы сервиса и туризма. 2010. № 4. С. 20-27 (0,7 п.л.)
Другие работы, опубликованные автором по теме диссертации:
2) Тарасенко В.Н. Российская историография нэпа на рубеже XX-XXI тысячелетий: общие направления исследования // Духовность. Научный журнал, Сергиев Посад. 2010. № 2. С. 90-101 (0, 45 п.л.)
3) Тарасенко В.Н. Историографический феномен нэпа (постановка проблемы) // Духовность. Научный журнал, Сергиев Посад. 2011. № 2. С. 59-66 (0,4 п.л.)
4) Тарасенко В.Н. Повседневность двадцатых годов как историографический феномен (1992-2011 гг.) // Духовность. Научный журнал, Сергиев Посад. 2012. № 1. С. 88-96 (0,4 п.л.)
[1] Ковальченко И.Д. Историческое познание: индивидуальное, социальное и общечеловеческое // Свободная мысль. 1995. № 2. С. 113.
[2] Васько А.А. Процесс формирования гражданского общества в России в годы новой экономической политики: вопросы историографии: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Майкоп, 2010. С. 4.
[3] Касавин И.Т., Щавелев С.П. Анализ повседневности. М., 2004. С. 15-16; Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского человека 1920-1940-х гг.: жизнь в условиях социальных трансформаций. Ростов-на-Дону, 2011. С. 10-11. и др.
[4] Лебина Н.Б., Чистиков А.Н. Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы нэпа и хрущевского десятилетия. СПб., 2003. С. 6.
[5] Зубкова Е.Ю. Частная жизнь в советскую эпоху: историографическая реабилитация и перспективы изучения // Российская история. 2011. № 3. С. 159,167.
[6] Орлов И.Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. М., 2010. С. 282.
[7] Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Указ. соч. С. 27-28.
[8] См.: Алексеева Е.А. НЭП в современной историографии: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 1995; Кулагин Г.А. О некоторых проблемах НЭПа в новейшей отечественной историографии // Актуальные проблемы отечественной истории. Воронеж, 1995. С. 94-99; Орлов И.Б. Современная отечественная историография НЭПа: достижения, проблематика, перспективы // Отечественная история. 1999. № 1. С. 102-116; Столбова Н.В. Проблемы новой экономической политики в отечественной историографии 20-90-х гг. // Актуальные проблемы истории. Киров, 1998. С. 59-67; Федоров М.В. Новая экономическая политика в новейшей историографии // Историческое познание: Традиции и новации. Ч. 2. Ижевск, 1996. С. 35-42. и др.
[9] Чернышова А.В. Механизм государственного управления деревней в 1920-е годы: Дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2005. С. 16-18.
[10] См.: Нэп: завершающая стадия. Соотношение экономики и политики. М., 1998; Нэп в контексте исторического развития России в ХХ века. М., 2001; НЭП: экономические, политические и социокультурные аспекты. М., 2006; НЭП и становление гражданского общества в России в 20-е годы. Материалы научной конференции в Славянске-на-Кубани. Краснодар, 2001. и др.
[11] Баранов А.В. Тенденция самоорганизации российского социума первой трети ХХ в. в контексте становления гражданского общества // Нэп и становление гражданского общества в России … С. 14.
[12] Дмитренко В.П. Четыре измерения НЭПа // Вопросы истории КПСС. 1991. № 3. С. 125-132.
[13] Назаров О.Г. Борьба за лидерство в РКП(б) и ее влияние на создание номенклатурной системы в 20-е годы: Автореф. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2000. С. 7.
[14] Подробнее по этому поводу см.: Орлов И.Б. Нэп в региональном ракурсе: от усредненных оценок к многообразию // НЭП: экономические, политические и социокультурные аспекты. М., 2006. С. 33-54.
[15] Лившин А.Я. Общественные настроения в Советской России 1917-1929 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2004. С. 13.
[16] Россия нэповская / Под. ред. А.Н. Яковлева. М.: Новый Хронограф, 2002.
[17] Андреевский Г.В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху 1920-1930-е годы. М.: Молодая гвардия, 2003; Лебина Н.Б., Чистиков А.Н. Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы нэпа и хрущевского десятилетия. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003; Нарский И.В. Жизнь в катастрофе: будни населения Урала в 1917–1922 гг. М.: РОССПЭН, 2001. и др.
[18] См., например: Соколов А.К. Об изучении социальных преобразований Советской власти // Россия в XX веке: реформы и революции. Т. 1. М., 2002. С. 103–113; Лихолет О.В. Социальная политика Советской власти в годы НЭПа (На материалах Нижнего Поволжья). Дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Астрахань, 2003.
[19] См.: Каракулов В. Голод 1921–1922 гг. в уральской историографии // Уральская провинция в системе регионального развития России. Екатеринбург, 2001. С. 242 – 247; Космачева Т.С. Голод 1921–1922 гг. в Оренбургской губернии: историография и источники // Аграрное развитие и продовольственная политика России в XVIII – XX вв. Оренбург, 2007. С. 455–461; Орлов В.В. Проблемы историографии аграрной и продовольственной политики в 1920-е гг. (на примере Чувашии) // Аграрное развитие и продовольственная политика России в XVIII–XX вв. Оренбург, 2007. С. 240–249. и др.
[20] Хлынина Т.П. Становление советской национальной государственности у народов Северного Кавказа. 1917-1937 гг.: проблемы историографии: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2003. С. 15.
[21] Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Указ. соч. С. 16-17.
[22] Сенявский А.С. Повседневность как методологическая проблема микро- и макроисторических исследований (на материалах российской истории ХХ века) // История в XXI веке. Историко-антропологический подход в преподавании и изучении истории человечества. М., 2001. С. 29.
[23] См., например: «Бублики для республики»: исторический профиль нэпманов / Под ред. Р.А. Хазиева. Уфа: РИО БашГУ, 2005; Орлов И.Б., Пахомов С.А. «Ряженые капиталисты» на нэповском «празднике жизни». М.: Собрание, 2007.
[24] Булдаков В.П. Постреволюционный синдром и социокультурные противоречия нэпа // Нэп в контексте исторического развития России ХХ века. М., 2001. С. 210.
[25] Тяжельникова В.С. Повседневная жизнь московских рабочих в начале 1920-х годов // Россия в ХХ веке: Люди, идеи, власть / Отв. ред. А.К. Соколов, В.М. Козьменко. М., 2002. С. 194,196-197.
[26] Журавлев С.В., Мухин М.Ю. «Крепость социализма»: Повседневность и мотивация труда на советском предприятии, 1928-1938 гг. М., 2004. С. 3.
[27] Панин С.Е. «Хозяин улиц городских». Хулиганство в Советской России в 1920-е годы // Открытое сознание. Информационный проект URL: http://old.sektam.net/modules.php?name=News&file=article&sid=111 (дата обращения: 15.10.2010).
[28] Пименов К.А. Советская пенитенциарная система на Урале в 1917 – 1930 гг.: историко-правовое исследование: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. юрид. наук. Екатеринбург, 2010. С. 10.
[29] См., например: Викторов А.В. Новая экономическая политика и проблема дисциплины труда в промышленности (на материалах государственных предприятий Москвы): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2000; Черемисинов Г.А. Государственное предпринимательство в годы НЭПа (1921-1932 гг.): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. эконом. наук. Саратов, 2003.
[30] Журавлев С.В., Мухин М.Ю. Указ. соч. С. 9,11.
[31] Маркевич А.М., Соколов А.К. «Магнитка близ Садового кольца»: Стимулы к работе на Московском заводе «Серп и молот», 1883-2001 гг. М., 2005. С. 106-117.
[32] См.: Вдовин А.Г. Развитие частного сектора в экономике Самарской губернии в 1921-1929 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Самара, 2000; Рассказова Н.В. Предпринимательская деятельность в Пензенской губернии в годы нэпа, 1921-1927 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2000; Бахтин В.В. Частное предпринимательство в Воронежской губернии в годы НЭПа: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Воронеж, 2002; Батрашев Д.К. Развитие частного предпринимательства в период новой экономической политики 1921-1929 гг.: На материалах Нижнего Поволжья: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Астрахань, 2003; Колгушова Н.А. Нэпманы в 1921-1929 годах: опыт социально-исторического анализа: По материалам Ярославской губернии: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Ярославль, 2006. и др.
[33] Демчик Е.В. Сибирские нэпманы: предприниматели и мошенники // «Бублики для республики»: исторический профиль нэпманов: Монография. Уфа, 2005. С. 150.
[34] Лившин А.Я. Указ. соч. С.1,6-7,29,35.
[35] См., например: Смирнова Т.М. Образ «бывших» в советской литературе // История России XIX-XX веков. Новые источники понимания. М., 2001. С. 222-230; Орлов И.Б. Образ нэпмана в массовом сознании 20-х гг.: мифы и реальность // Новый исторический вестник. 2002. № 1 (6). С. 29-42.
[36] См.: Засорина Т.Д. Новая экономическая политика: отношение населения Кубани: 1921-1929 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Майкоп, 2003; Голубев А.В. Влияние экономического сознания на осуществление новой экономической политики: на примере Карелии: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Петрозаводск, 2006. и др.
[37] Скрыпников А.В. Российская деревня в условиях НЭПа: тенденции и противоречия социально–экономического и политического развития (на материалах областей Центрального Черноземья): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2009. С. 32.
[38] Епихин А.Ю. Борьба со взяточничеством и коррупцией в России в начале 20-х годов: уроки и опыт // Коррупция и борьба с ней / Под ред. А.И. Долговой. М., 2000. С. 187-201.
[39] См.: Таскаев М.В. Антибольшевистское движение в Коми крае, 1917-1925 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Сыктывкар, 1996; Михеев В.И. Сопротивление курского крестьянства политике большевиков в 1918-1933 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Курск, 1998; Лущаева Г.М. Партизанское движение в Сибири: Лето 1920-1924 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Красноярск, 2000; Яблочкина И.В. Антигосударственные вооруженные выступления и повстанческие движения в Советской России, 1921-1925 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2000; Кондрашин В.В. Крестьянское движение в Поволжье в 1918 – 1922 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. Пенза, 2001; Аптекарь П.А. Сопротивление крестьян политике большевиков в 1918-1922 гг.: По материалам европейских губерний РСФСР: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2002; Бадмаева Е.Н. О деятельности различных формирований по борьбе с советской властью и участии в них крестьянства в Калмыкии в 1921-1924 гг. // Вестник института. Элиста, 2003. С.156-165; Кратова Н.В. Повстанческое движение в Северо-Западной части Кавказа и Предкавказья: 1920-1922 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Ростов н/Д., 2004. и др.
[40] Скрыпников А.В. Указ. соч. С. 34.
[41] Васько А.А. Указ. соч. С. 21,36.